«Московская правда», 9 декабря 1994 года
Человек с потертым кейсом, узенькой шляпой и проворными глазками заглянул в дверь. Обмерив комнату, вместе со Штейном, со мной. с плакатами на стенах и куклами на шкафах, глазки оторопело застыли:
— Книжками торгуете?
— Вы не поняли, у нас театр детской книги «Волшебная лампа»…
— Я и говорю — детской, так сказать, литературой торгуете?
Он уже сидел за столом, он уже снял и смял свою шляпку, он уже учил нас жить. Я давно поняла, что всего-то хотел где-нибудь рядом со штейновой сценой приспособить свой книжный лоток. Но Владимир Михайлович слушал вежливо и печально и сам почему-то рассказывал — про новый спектакль и про книжки, которые просто так дарят зрителям. Потому что нельзя ребенку без книги. И книге без ребенка…
«Ха!» — сказали проворные глазки. «Ну-ну», — заключил посетитель. Поклонился и ушел. В ту жизнь, что коптила за окном. Я осталась здесь. В той своей параллельной жизни, которая дала когда-то детство и юность и никуда все эти годы не уходила. Я из нее выпала.
Что я знала о Штейне все эти годы? Что он работал у Образцова, что стал одним из главных наших кукольников. Что был удачлив и знаменит, Что принес «звездные годы» Уфимскому театру кукол, сделав его известным в стране и мире, и получил заслуженного. Что создал «Волшебную лампу» — уникальный профессиональный театр для детей. Читала, слышала… Потом — не слышала, не читала… Он был нашей юностью, мы, вероятно, его. Когда-то мы не могли друг без друга. Потом смогли.
…Гардеробщица бывшего Дворца пионеров на бывших Ленинских горах умоляла купить «Сникерс». Я отдала пальто и купила два. Привет от настоящего у входа в бывшее…
В бывшем дворце на бывших горах — встреча бывших воспитанников студии «Глобус». 35 лет с ее рождения. 35 лет творчества ее основателя Владимира Штейна. Для меня — двадцать лет с последней встречи. Нелепые цифры, и страшно войти. Еще страшней
— повернуть обратно.
Я опоздала. В фойе когда-то нашего пионерского театра странная толпа возрастов всех калибров — от пяти и выше — кому-то уже старательно хлопала. Я узнавала тех, кто стоял на маленькой сценке. Одна-две минуты, и — память добра -она отодвинет все перемены. Есть Таня Майдель, и Саша Нестеров, и Коля Соколов, и Лена Юсим. и Вова Илюшкин,
и Грета Асмис. А Юры Богатырева не будет. Его уже не мы -пол-Москвы хоронило.
Я искала Штейна. Опять -про него, опять хлопают толпа и сценка и смотрят куда-то в сторону. Сейчас выйдет? Смотрят и хлопают…
Я поняла через минуту. Идиотка, я подлетела к его креслу прежде, чем сообразила, что оно означает. И мое лицо он увидел прежде, чем я сумела с ним справиться. Он улыбнулся: такие, видишь ли, дела…
Я все узнаю потом и не от него. Про операцию три года назад, про год пластом, про невозможность ходить… Ему всегда не хватало скорости бега…
Но это был его вечер и наш. Странный, сумасшедший, внезапный «стоп» посреди комплексов и рефлексий, компромиссов и ломок, удач и провалов.
Подруга сказала: «Этот зал мне все время снится. Бред. Я не верила, что еще раз его увижу». Она прилетела в Москву впервые за 18 лет эмиграции, чтобы попасть сюда. Она влезла в долги и прилетела из Вашингтона. Мне потребовались жетон на метро и час дороги. но я не была здесь еще дольше.
Когда разошлись нынешние дети и нынешние актеры и вокруг Штейна остались мы — давно не дети, не актеры, умница наша Грета сказала: спасибо Штейну, мы жили влюбленными… В него и друг в друга. В куклы и летние гастроли пехом по российским закоулкам, в Москву и очереди на «Таганку».
Он научил, в чем искать защиту. И не его вина, если не нашли. Но я не про нас, я про Штейна.
— Знаешь, я всегда был плохим педагогом, — сказал он мне теперь. — Я не мог ужиться в этой педагогической цикличности. Пришли дети — выросли дети — ушли дети — пришли другие. Это надо было просто принять. Я не мог. Не мог остановиться.
И когда нас выгоняли из Дворца пионеров, ушел вместе с ними. Старшие в нашей команде тогда давно выросли из пионерского и школьного возраста. Мы, пара девчонок, еще как-то могли соответствовать, но не делали погоды. Студии поставили ультиматум: репертуар не тот, контингент не такой — и мы ушли во главе с Владимиром Михайловичем. В какой-то клуб у Павелецкого вокзала, где, наверное, впервые он стал тем, кем был всегда — режиссером. На бешеной зарплате в 120 рублей.
Да, наверное, плохой педагог. Или не педагог вовсе. Не знаю. Кем он был для нас? Учителем, режиссером, взрослым, старшим? Я все равно запутаюсь в ничего не значащих определениях. Он был человек — для нас. Он создал поле, которое втягивало и долго не отпускало. Мы не замечали, как он это делал. Возможно, он тоже не замечал.
Мы не были сентиментальны. И восторженно-пионерский энтузиазм тоже, видимо, заглох прежде нашего рождения. Мы не любили пафоса, мы жили после него. Когда пафос выходит анекдотом, можно жить баснями, можно притчей. В басне ленивому разжуют мораль. В притче мудрость не каждому покажут, Мы выбрали последнее. Или вместе с куклами выбирал Штейн, а мы подчинялись?
Теперь я думаю, мы — эгоисты, повязали Штейна своей самодеятельностью. Он будет спорить, он скажет, все было правильно, и мы дали ему свободу творить, которой не научил бы вуз. Не знаю, но было так, как было: Штейн сам выбирал себе учеников и учителей тоже.
Он был влюблен в Театр Маяковского, потому что там был Охлопков. Он пришел к великому режиссеру и просто спросил: можно я буду у вас учиться? Охлопков не понял: я же нигде не преподаю. Штейн попросил разрешения сидеть в последнем ряду на репетициях. Он приходил каждый день в течение семи лет. Семь последних лет жизни Охлопкова он провел вместе с ним. Сначала в последнем ряду, потом рядом с режиссерским столом. Охлопков сказал перед смертью: «Ты все-таки пойди получи образование…»
Высшие режиссерские курсы он окончил еще «при нас», но дипломный спектакль
«Солдат и ведьма» ставил уже у Образцова.
…Мы потопали в собственные будни и две параллельные жизни потянуть не сумели. А новых он не захотел. Кто-то пересек океан и плевал на большой анекдот за железным занавесом, кто-то дальше уже в одиночку месил слякоть после оттепели, но многие остались при Штейне — в ближайших друзьях, учениках, продолжателях…
…Образцов позволил Штейну то, что не позволял почти никому. «Солдата и ведьму» дипломник ставил самостоятельно и свободно. Этим спектаклем открылось новое здание «под часами». Впереди у Штейна было восемь лет работы в лучшем театре страны, с первым кукольником мира. Любимое дело и неголодная жизнь — в общем, нормально.
— Понимаешь, с Образцовым все сложно. Как в романсе: в завязке — все сказка, в развязке — страданье. Со мной, может, тоже. В отличие от многих главных Сергей Владимирович не просто руководил театром, он руководил каждым спектаклем. После «Солдата и ведьмы» ни один не был только моим.
«Три толстяка». «Новоселье», «Чукоккала» — все вместе с Образцовым. Штейн затосковал. Впрочем, он опять нашел свой вариант. В отпуска ездил по разным городам и ставил спектакли в тамошних театрах. Так набрел на Уфу. Один спектакль, другой, пятый. И когда в городе построили здание для театра кукол, ему позвонили из обкома партии: не пойдете ли главным? Господи, полетел. На десять лет.
Сделать знаменитым провинциальный театр, да еще кукольный! Собирать полный зал детей и взрослых на любых гастролях, в Москве и за границей! Ну и что? Его куклы даже в наших любительских руках опрокидывали все нелепые домыслы о второсортности жанра. У кукол вообще нет жанра или есть все. Драма, фарс, комедия. Смейтесь и плачьте. Смеялись и плакали. Что же удивляться взлету, который он дал театру профессионалов? Я не удивлялась взлету. Спаду и затишью, пожалуй, да.
— Знаешь, примета есть: когда театр становится настоящим театром? Когда начинаются поездки за границу. Но после них, хоть ты тресни, все и ломается. Амбиции, что ли? Суета? Пока вверх карабкались — все вместе. А потом — стоп. Тоска, в общем. И тогда Штейн понял, что пора. Пора начинать свой театр.
Он давно его видел и давно знал, каким будет. Театр детской книги. Потому что, всю жизнь занимаясь театром и детьми, он точно знал, что книга — первая в системе ценностей. Все остальное потом.
60 лет назад подобный театр уже был. Петрушка— книгоноша от издательства ОГИЗ вовсю боролся с поголовной неграмотностью. И об этом театре писали Ромен Роллан и Горький, Бруштейн и Маршак. Спустя 60 лет не читают дети, умеющие читать. Пора начинать сначала?
«Волшебной лампе» уже пять лет. Пять пет — без собственной сцены и с сотнями постоянных зрителей. Пять лет, которые разорвала его болезнь. В тот год катастрофы они с Мариной Грибановой (женой и главным художником всех его постановок) потеряли почти всю труппу. Как осуждать, кого? Все люди, всем надо есть. Все актеры, им надо играть. И в который раз Штейн начинал сначала. Четверо остались из прежней труппы, из Уфы к Штейну приехала лучшая актриса Башкирского театра Венера Рахимова, остальные — выпускники кукольных факультетов Нижнего Новгорода, Ярославля, Екатеринбурга.
Они получают зарплату, которая не всегда поспевает за указом о минимальной. Они живут в Тушинском общежитии подводников, но последних, видно, не густо, зато густо торговых китайцев. И койка с удобствами в конце коридора обходится театру порой дороже двух зарплат. Один парнишка живет у Марины в мастерской и скоро женится…
Они отыграют в течение недели девять спектаклей и получат чистую прибыль аж в 188 тысяч. Потому что билеты дешевле эскимо. Потому что дети должны ходить в театр, даже если на эскимо не хватает. И чтобы ни происходило за окнами, они должны увидеть Буратино и «Кошкин дом». Вместе с маленьким Мотлом из Шолом-Алейхема они должны изобрести «как дожить до субботы?». И хохотать, и плакать, и бодаться с теленком. Они должны разгадать секрет курочки Рябы: почему это яйцо так хотели разбить — «били-били, не разбили», а когда разбили, заплакали?
Театр Штейна — это всегда притча, ее условный, ирреальный мир здесь почему-то прост и понятен. Или каждый находит свой уровень понимания? Кто — поглубже, кто — поближе? Здесь не играют в поддавки — детишкам попроще. Здесь нет придумок ради придумок, хотя в каждом спектакле — десятки открытий в самой только форме. Форма играет роль, она тоже образ. Потому что, начиная спектакль, режиссер знает, чьими глазами взглянет вокруг и кто из героев поведет за собой…
Ладно, я не пишу рецензий. Профессионалы от кукольного мира и без меня знают возможности режиссера Штейна. А зрители должны смотреть. Если найдут — где.
У театра есть все — репертуар, актеры, куклы, художники, режиссер, даже любимые спонсоры — СТ «Самоцвет». Сцены у театра нет. Есть маленькая конторка на Тургеневской, где телефон звонит и звонит. «Волшебную лампу» приглашают в клубы, школы, больницы. Они не отказывают. Но если бесплатный концерт в больнице -администраторы Валя и Ира садятся за обожаемый телефонный справочник и, листая «золотые страницы», звонят подряд господам коммерсантам. Один из пятидесяти, возможно, откликнется. Или из ста. Нормально. И можно играть.
Выжить театру — значит играть. Они играют спектакли, играют детские праздники. Придумывают и играют. «Праздник девочек» — с демонстрацией кукольных мод, клоунадой и конкурсами. «Праздник мальчиков» — с парадом всадников — героев книжек и стрельбой из лука. «Праздник зимних чудаков» — пока секрет. На неделю фрахтуют ДК МЭЛЗа или УВД и — вперед. Есть куда продавать билеты, есть что ответить на вечный вопрос по телефону: где?
Нет, в кабинетах, от которых еще что-то зависит в нашей жизни, Штейна внимательно слушают. И кое-что предлагают. Бывшую церквушку, например, слегка смахивающую на тюрьму после артобстрела… Или детский парк, в котором остался, похоже, один дворник. Или кинотеатр, который, оказывается, уже сдан в аренду. И «Волшебная лампа» в который раз прощается с надеждой. Ненадолго, на пару часов после очередного отказа, Ибо они знают, чего хотят -создать настоящий Центр детской книги.
Это будет Центр детской книги — с театром, с издательством, со студиями для ребят и кафе детских поэтов. Может, единственный дом, в котором соберутся профессионалы, которым не стало скучно (и плевать, что голодно) работать для детей и только для них. Ушли Сац и Образцов, Центральный детский театр назвал себя молодежным, и безнадежно повзрослел ТЮЗ. Уходит единственно ценная идеология в биографии человечества — идеология детства.
В кабинетах решают вопрос: театр играет. Пять лет доказывая, что жив. Известные люди пишут письма в его защиту -Ельцину, Лужкову. Но спущенные сверху: «разобраться и помочь» безнадежно вязнут в межмосковских кабинетах. Вот и последний привет подоспел: от первого заместителя московского премьера г-на Коробченко первому заместителю министра по культуре г-ну Щербакову «Учитывая постоянным дефицит бюджетных средств…»
У меня не получится печального вздоха, и призвать всех на помощь я тоже не смогу. Кто слушает теперь вздохи и призывы? Да и не хочется. Штейн с его куклами, как всегда, нужен нам больше, чем мы ему. Чья вина, если не понимаем?
Мы плачем от того, что нравы попадали. Мы ностальгируем по прошлой духовности напрочь забыв, как мотали и грызли ее те, кто привык жить баснями… И никуда она не девалась. Выживала в людях, в них и живет. Не скушала идеология, не проглотит и экономика. Подождет одного — пока мы опомнимся.